Новости

  Макарова Елена Ивановна, 1914 г.р., служила в медсанбате № 277 248 СД. В октябре 1941 г. попала в плен и находилась в лагере для советских военнопленных в с.Холм-Жирковский до конца января 1942 г.                                                                         

-10 октября 1941 г. я вошла во двор вашей школы, оцепленной колючей проволокой с надписью при входе « Гефангененлагер. Айнганг ферботен», что означает «Лагерь для военнопленных. Вход запрещен». Вошла я сюда с толпой бойцов и командиров Красной Армии.

        В тот осенний вечер я была единственной среди этой толпы женщиной, изнемогавшей от пройденного тяжкого пути и меня вили под руки шедшие рядом со мной пленные.

     -Есть женщины?- крикнул властный голос.

  Свои вывели меня вперед.

  Я подняла голову и увидела перед собой двухэтажное здание с длинной пристройкой, с большими окнами, с крыльцом под навесом. Немец в военной форме втащил меня на это крыльцо, распахнул двери и провел через темные сени в коридор, в конце которого на каком-то возвышении мерцал огонек коптилки, слабо освещая лежащих на полу раненых.

     Не считаясь с тем, что проход был завален телами людей, наступая на руки, ноги в окровавленных бинтах, с торчащими вверх шинами он шел быстрыми шагами, таща меня за собой к последней двери направо. Он рванул эту дверь, толкнул меня, и я упала в темноте на пол на солому.

     Около меня зашептались какие-то женщины. Одна их них подползла ко мне, ощупью протянула мне кувшин с водой:

       -На, пей!

     Так я очутилась в лагере для раненных военнопленных бойцов и командиров Красной Армии и попавших в плен военврачей, медсестер, санинструкторов, санитаров и служивший, как оказалось, перевалочным пунктом для многих партий военнопленных, часть из которых была временно оставлена на территории лагеря и помещалась за школой в земляных ямах. Пленные же, которых гнали дальше ночевали во дворе под открытым небом, стоя тесно, прижавшись друг к другу. На головы их падал мокрый снег, они дрожали от холода, и сквозь стены здания слышен был гул и стон.

      В Советской Армии было и остается непреклонное правило беречь честь и достоинство звания советского человека и советского воина. Мы, врачи, призванные в Советскую Армию приносили присягу верности Родине наравне с бойцами и командирами. И те из нас, кто имел несчастье оказаться в числе окруженных врагом и попавшим в его лапы тяжко переживали и переживают эту моральную травму.

  Поэтому и я, попав на пороге своей деятельной жизни (мне было тогда 27 лет) в положение человека, затоптанного в грязь фашистским сапогом, долго не решалась поднять свой голос и выступить где-либо с рассказом о постигшей нас в те трудные годы судьбе. Но пережитого в Холм-Жирковском забыть я в течение всей своей жизни не могла, как никогда не смогут этого забыть все бывшие со мной в лагере и оставшиеся в живых товарищи.

  Много раз приезжала из Москвы в Андреевский район, где располагался наш медсанбат. Случайно оказалось, что в с.Александровское, теперь Сычевского района, жили и теперь живут родители одной из моих сослуживец по Педиатрическому институту в Москве Иван Никитич и Василиса Ивановна Давыдова. Вот к ним я и приезжала побродить по тем местам, где начинала свою службу в Красной Армии и где  потеряла своих лучших друзей и товарищей.

    Выйдя на пенсию,  я получила возможность больше времени уделять вопросам, казавшимися мне до сих пор личными и решила написать книгу о пережитом на Смоленщине.

 Но никакие серьезное дело человек не может сделать хорошо  в одиночку и я стала искать людей, которым Смоленская земля, её слава и страдания были бы так же дороги, как и мне.

   Районный отдел культуры в г.Вязьме указал мне одного из таких людей. Им оказался Степан Ильич Борисов, преподаватель истории, занятый в настоящее время организацией краеведческого музея в Вязьме.

   Рассказ ему о своей жизни и о том, что пришлось находиться в лагере в Холм-Жирковском я услышала вопрос:

 -Разве там был лагерь? Где же он был?

Поезжайте в Холм, в школу, расскажите им все!- сказал он мне при прощании.

     И вот я в Холме. Вот оно, старое здание вашей школы, то самое крыльцо, только ступеньки были тогда деревянными.

   Вот коридор с высокими потолками и темными бревенчатыми стенами. Вот дверь перед лестницей на второй этаж…

    Мы пришли сюда во время перемены, когда у ребят завтрак. Дежурные не боясь уронить свою ношу на пол промчались мимо нас с тарелками хлеба, а девчонка со светлыми косичками, подняв плечики старательно тянула за ручки большую кастрюлю.

    В этом классе была операционная, в которой советские пленные врачи с разрешения и под контролем «победителей» оказывали помощь своим раненым пленным, насколько это позволяли тяжкие условия. Оказывали здесь помощь и гражданскому населению, конечно, тоже с разрешения комендатуры лагеря, помещавшейся здесь же во дворе, направо от входа в небольшом домике, которого теперь уже нет.

    Некоторые из жителей Холма добивались разрешения посетить их на дому одному из врачей и одной медсестре. Пользуясь этим коммунист Андрей Федорович Кочанов сам в то время раненый и получивший первую помощь на операционном столе нашего медсанбата, стоявшего в лесу около д.Константиново Андреевского района добивался такого разрешения с тем, чтобы мы по дороге к его дому глотнули чистого воздуха, вымылись в его баньке и поели за его столом.

   И вот мы снова сидим за его столом, вспоминаем, а его жена, в то время ожидавшая своего третьего сына говорила, улыбаясь сквозь слезы:

 -Вот я тогда Ваню своего и родила…

   Да, изменился Холм с того времени. Далекий он был. Казалось, нет дороги к нему, а уйти можно лишь так, как уходили наши бойцы, из тех, кто был раненые полегче или осилил голод, и увечье-через окно, выходившее на пустырь за зданием, к оврагу…

     Вот этот пустырь.  Он и теперь ещё кажется изрытым и покрыт небольшими холмиками, хотя, говорят, ямы заравнивали. Здесь, на этом пустыре ночевали пленные, не имевшие ранений-они ночевали в земляных ямах. Тут зарывали, не хоронили, а зарывали и неглубоко, умиравших от ран и истощения пленников нашего лагеря. Они умирали каждый день. В октябре и ноябре ежедневно выносили их под окна лагеря, одежду с них снимали для оставшихся в живых и их покрывало снежком. Потом уже зарывали позади школы.

    Двор вашей школы. Вот здесь, где-то от группы молодых деревьев был колодец с вертушкой. Этот колодец немцы оцепили колючей проволокой, запретив пленным брать из него воду. Это было в середине октября. Пленные возмутились этим, заявили протест и тогда в них стреляли.

      В тех двух беседах, которые я провела с вами я рассказала вам о том, в каких условиях находились в лагере наши пленные и находившиеся при них медики-и о поголовной вшивости, и об отсутствии человеческой пищи и соли, а порой и воды и о бесправном, презираемом положении их. Я рассказала о том, что вставало в памяти, волнуясь, без определенной последовательности. Рассказать обо всем- это значит написать книгу, и теперь, увидевшись с вами, я постараюсь написать её.

   22-го января 1942 г. немцы временно покинули Холм. Воспользовавшись этим, все находившиеся в лагере и на территории Холма военнопленные способные передвигаться ушли. Ушла и я с семьей Васильевых в деревню Битягово и оттуда в Хвощеватовский госпиталь. И дальше с ранеными из наступавшей тогда регулярной Армии в Калининскую область, и дальше -в тыл.

   Может быть кто-нибудь из ваших родителей или бабушек и дедушек помнить, что уходя немцы взорвали здание, стоявшее рядом со зданием лагеря-вот этим самым зданием вашей школы, где у вас трудовые мастерские и спортзал-и оно сгорело, а на пожарище остались обугленные туши мяса- там находился скот. Может быть кто-то расскажет вам, как на крыльце лагеря стояли две женщины и просили помочь перевести остававшихся там нескольких раненых пленных в покинутое немцами здание комендатуры (полицейское-тоже). В этом доме целы были окна, топилась печь, а в лагере от взрыва окна были настежь и в опустевших классах-палатах зимняя вьюга ворошила грязную солому на полу. В одном из классов, посередине пылал в железной печурке огонь. Когда все ушли, чтобы не возник пожар, эти две женщины набрали снега перед крыльцом и засыпали, затушили огонь. И ушли. А через день одна из них (но не я) снова появилась в Холме. Судьба остававшихся в «полицейском домике» пленных заставила её вернуться в Холм. А ещё через день или два снова в Холме были немцы.

 Я думаю потому, что Холм несколько раз переходил из рук в руки. События, относящиеся к начальному периоду войны остались до некоторой степени в тени, но ничто и никто не должен быть забыт.

      У человека есть много богатств, он не замечает их, пока не лишится какого-нибудь из них. Так, не ощущаем мы своего здоровья, пока не заболит что-нибудь и порой, безжалостно травим его одним из средств, считающихся за удовольствие.

   Есть у нас родной язык, но мы порой, засоряем его циничными словечками.

   Есть у нас сокровища науки и искусства, но порой мы мало ими интересуемся.

  Есть у нас общественное достояние: улицы, парки, здании, культурные учреждения, школы, больницы, библиотеки, столовые, но мы порой смотрим на них ни как на свое, а как на даровое от государства и не стараемся, где нужно сберечь, помочь, улучшить, украсить, доделать до конца, как следует, чтобы можно было полюбоваться на плоды своих рук.

   И есть у нас неоценимое богатство-достоинство, честь советского человека.

   И все это-наша Родина.

   Берегите же все то, что составляет нашу Родину! Помогайте тем, кто стоит у её руля и на её страже. Цените то, что она дала, дает и даст вам в будущем. Помните, что вы признания своим высоким рождением от героического советского народа быть настоящими хозяевами и защитниками своей Родины.

   Помните и о тех, кто покоится здесь, на вашей земле. Они пролили свою кровь за Родину, но при жизни не получили не только наград, но даже куска хлеба и облегчения своих мук. Многие из них сгинули здесь в неволе, презираемые, и имена их потерялись, как имя неизвестного солдата. Но пусть память о них горит в ваших сердцах вечным огнем!

                                                                                                                                   19.09.1970 г.

                                                                          Здание Холмовской школы, в котором находился концлагерь

       Из книги «Воспоминания времен  Отечественной войны»

        Мстислав Владимирович Яковенко-командир санвзвода 499 ОМСБ 13-ДНО, в 1941 г. ему было уже 52 года. Попал в плен в октябре 1941 г., находился в лагере для военнопленных в Холм-Жирковском, затем был переправлен в Смоленский концлагерь № 126, оттуда в конце июля 1943 г. с группой заключенных совершил побег. Обессиленный от голода, снова попал в руки фашистов, был помещен в концлагерь  в г.Рудне. Откуда 28 августа убежал и встретился с партизанами. Из партизанского отряда его переправили на Большую землю. До освобождения Смоленщины оставалось несколько дней.

             Около 5 часов вечера мы подошли к концлагерю в Холм-Жирковском. Здесь, по существу, не было организованного лагеря. Был довольно большой деревянный, с одной стороны двухэтажный дом, кажется, бывшая школа. Здесь помещались пленные командиры, санчасть, раненые и больные. Конечно, для всех раненых и больных мест не хватало. Для прочих же военнопленных был огорожен проволокой довольно большой кусок совершенно голой земли за этим домом. Никакого укрытия от ветра, дождя и снега не было. Водой и пищей эта часть пленных не снабжалась. Остальным тоже пищи не полагалось, а достать её было негде, выйти за пределы лагеря возможно было только самым привилегированным, как, например, русским полицейским и шоферам, машины которых находились вблизи этого центрального дома.

     Без пищи можно было обойтись несколько дней, но без воды-нестерпимо. В огороженном лагере земля быстро превратилась в месиво из грязи, а сейчас же за колючей проволокой блестели лужи. Но лишь только просовывалась рука пленного через проволоку, чтобы набрать в жестянку или кружку воды, сейчас же раздавался выстрел часового, и пленный падал, убитый или раненый. Во втором случае его достреливали. Иногда немцы стреляли прямо в дом. Пули легко пробивали бревенчатую стену и обязательно на своем пути встречали тело человека, так как помещения были наполнены до отказа.

     Когда мы прибыли, то меня и фельдшера Прозорова направили в санчасть, которую возглавлял врач Левыкин ( автор встретиться с Левыкиным в лагере № 126 в Смоленске, где он умрет от брюшного тифа). Его правой рукой, а скорее, главным вершителем судеб санчасти, был некий Молочников, основная профессия которого до настоящего времени мне неясна. Вернее всего, он был экономистом. Левыкин встретил нас более чем холодно. Мне предложили устраиваться, как сумею, Прозорова же, ввиду его небольшого звания, вообще отказались принять. Однако Прозоров все-таки остался в комнате санчасти.

  Санчасть была расположена на втором этаже, рядом с помещением для командиров. Она состояла из трех комнат:

 Первая комната, в которой обитали вдвоем Левыкин и Молочников, не пуская к себе больше никого. У них свои дела и заботы. Молочников через начальника полиции доставал себе и Левыкину пищу, для приема которой они запирались. В обращении с другими обитателями санчасти Молочников был невероятно груб и бесцеремонен;

  Вторая комната для всех остальных обитателей санчасти-санитаров, саниструкторов и фельдшеров. Врачей-мужчин, кроме Левыкина, не было, они прибыли позже;

    Вторая комната с русской печью, где повар санчасти Бабич варил, что можно было раздобыть-главным образом картофель и изредка конину.

   Комнатки эти были очень малы. Их обитатели смотрели на меня и на Прозорова как на конкурентов-врагов, могущих причинить им какой-либо ущерб, как в отношении площади, так и при дележе пищи. Быстро смеркалось, хотелось есть и отдохнуть-вытянуться хотя бы на голом полу, но ни поесть, ни растянуться не удалось: Левыкин к себе в комнату не пускал. А его подручные-санитары и прочие-так завладели всей площадь пола, что я мог найти для себя места, и кое-как скорчившись, задремал на краю какого-то ящика и на табуретке. Прозоров тоже пристроился в этом роде.

   Утром не хотелось открывать глаза-действительность казалась предельным кошмаром… Почему командование нас бросило без руководства и отдало немцам так легко? Почему командование было передано таким мерзавцам? Кому мы должны представить счет за наш позор и беспомощную гибель товарищей? Если такое несчастье произошло с шестью армиями-16-й, 19-й, 20-й, 30-й и 32-й, но не может ли это случиться и с другими армиями, сдерживающими натиск врага?

  Внизу, под помещением санчасти были размещены взятая в плен женщина-врач, сестра и дружинница. У них было значительно просторнее в двух относительно больших комнатах. Здесь устроилась Макарова (фуражница МСБ), и я увидел несколько знакомых лиц: серьезно раненую в ногу врача Райко (боюсь, что фамилию вспоминаю неправильно), медсестру Грузинскую и еще человек двух, фамилии которых не помню. Они мне рассказали о смерти врача…, который был убит во время работы, а Райко, работавшая вместе с ним, одновременно ранена. Все рассказы были печальные, везде одно и тоже –растерянность, отсутствие руководства, а в отношении полков моей 13-й дивизии к тому же еще неумение сражаться и отсутствие оружия выдавали ненужное для кадровых частей, устаревшее по своим системам и пришедшее в ветхость, вроде бракованных старых танкеток. Я также узнал, что полковник Пискунов (командир 38 СП 13-й ДНО) и его жена убиты во время прорыва.

   Дом был полон раненых, и все время поступали новые. В первую очередь нужен был перевязочный материал. Его мы доставали, отбирая у всех военнопленных перевязочные пакеты. Но, конечно, этого было мало. Были огромные по своей поверхности раны, требующие много перевязочного материала. В переполненных до отказа комнатах и коридоре чувствовался запах гноя, в ряде случаев требовалось оперативное вмешательство. Половину комнат обслуживал я с двумя санитарками, из которых одна работала превосходно, и я просто изумлялся, когда же она отдыхает. Другую половину комнат взяли на себя фельдшера-там были отведены более легкие больные. Среди легких лежал мой однофамилец, ветеринарный врач лет 38, очень бодрый и жизнерадостный человек. Ранение у него было скверное-повреждены кости стопы. Скверное ранение было потому, что ходить он не мог.

  Вода раненым давалась. За первый день моего пребывания где-то у крестьян достали картофель, сварили его и раздали по две картофелина на человека. Другой пищи не было. Часть раненых удалось перевести в небольшой домик поблизости. Но в отношении разгрузки помещения это было совершенно недостаточно. Пришлось легкораненых отправлять за проволоку к здоровым, а на их место принимать более тяжелых. С каждым днем все больше появлялось температурящих больных. Немецкие врачи никакой помощи не оказывали нашим больным и раненым, а также в устройстве лагеря участия не принимали.

  С каждым днем прибывали все новые врачи, в том числе и хирурги, как, например, тт.Высоцкий и Емшанецкий, а затем т.Левин (убит в концлагере № 126 в Смоленске, как лицо еврейской национальности). Немцы, имея огромное количество трофейного мед.имущества, дали нам, в конце концов, необходимый инструментарий и другое мед.имущество для оказания срочной хирургической помощи, главным образом для ампутации. Женщин переселили в одну комнату, а в освободившееся помещение устроили операционную. Я перешел туда на работу, давая наркоз, и, помогая, чем только мог хирургам.

   Вначале зашли немецкие врачи и, увидев, что работают опытные хирурги, ушли. Для стерилизации инструментов и учета мед.имущества к операционной были прикреплены два немецких санитара. Левыкин, хотя сам был хирург, в качестве врача не работал. Асептику в операционной старались заменять антисептикой. Вместо халатов были резиновые фартуки. Руки, ввиду недостатка воды, мылись в антисептических растворах. Операции шлее непрерывно на двух столах. Больные были грязные, завшивленные, с обильным нагноением. Операции производились на клеенчатой подстилке, которая после каждой операции быстро и грубо очищалась.

    Количество смертей от ранений и болезней с каждым днем быстро увеличивалось. В огороженном лагере начали делать силами военнопленных очень примитивные землянки, в виду отсутствия стекла и для теплоты- без света. Темнота в них было невообразимая. Отсяда и все санитарные условия. Кошмар продолжался и нарастал, так как люди без питания обессиливали, а надвигающаяся зима давала себя чувствовать ночными заморозками. Дни становились все холоднее, выпадали дожди, иногда снежная крупа. Отношение к пленным красноармейцам было самое жестокое, их были не только случайными орудиями, но и специальными палками, в том числе и резиновыми. За противоречия просто стреляли.

   Я чувствовал себя обессиленным. Сказывалось и нервное напряжение, и недостаток пищи. Те несколько картофелин и иногда несколько маленьких кусочков вареной конины, которые изредка давал Бабич, не могли поддержать, а тем более восстановить моего здоровья. Мысль о побеге все время не покидала меня, но кА бежать в таком состоянии слабости и непрерывного ощущения холода? Да и как выбраться из-за этих рядов проволоки с постоянной охраной?

 Но все же, несмотря на охрану, четыре командира убежали, и хватились их не сразу. Перед побегом им, не знаю, каким чудом, удалось достать две буханки хлеба, они сняли с себя все знаки различия, могущие свидетельствовать об их командирском звании, затесались в колонную рабочих военнопленных, идущих на заготовку дров, перед концом работы из завалили мелким хворостом. Колонна ушла, они остались в лесу. Дальнейшей судьбы их не знаю. Я, к сожалению, не мог последовать их примеру, так как русские иуды-полицейские-сопровождавшие колонну, знали меня в лицо как постоянно работающего врача. Перед побегом они советовались со мной насчет маршрута. Я им посоветовал идти на север-восток. Больше побегов не было.

  Немцы выдавали обслуживающему персоналу, в том числе и медработникам, по сто граммов хлеба  в сутки. Эти сто грамм показались вкуснее всякого шоколада, после них я начал чувствовать себя значительно бодрее. Хлеб был какой-то странной выпечки, очень плотный местами, в трещинах была зелень. Говорили, что этот хлеб законсервирован каким-то особенным способом и может сохраняться по несколько лет. Я этому не верил, и думаю, что нам дали обыкновенный хлеб, предназначенный для армии.

   Началась третья декада октября 1941 года. Немцы-санитары, помогавшие стерилизовать инструменты в операционной, были очень веселы. Они рассказывали, что «Москва бум-бум и скоро капут», что немецкие войска только потому не входят в Москву, что её окраины сильно заминированы. По их рассказам выходило, что русская армия бежит, не оказывая никакого сопротивления. Москва и Ленинград вот-вот  будут заняты, и война закончится полной победой Германии, которая будет творить на обширнейшей территории Советского Союза все, что она пожелает, и  первую очередь ублаготворять своих солдат за счет побежденных. К этому они добавляли, что Япония заняла Дальневосточную область вместе с Владивостоком. После этих разговоров не хотелось жить… Я думал о бомбежке Москвы, о сплошных пожарах, например, таких районов как почти вся деревянная Марьина Роща, думал о печальной судьбе своих близких.

   С этим временем совпал приход трех молодых врачей, два из которых были молчаливы, а третий, очень живой блондин по фамилии Белянин, непрерывно болтал и чувствовал себя превосходно. Он был рад, что попал в плен к немцам, ему смертельно надоела все советское, в том числе и его собственная жена, женщина-врач, которая имела от него ребенка. Но все-таки Белянин надеялся использовать свой брак, так как дед и бабушка  его жены жили в Латвии, и он хотел попасть к ним на хлеба как родственник. Он мечтал как можно скорее попасть в глубь Германии и зажить буржуазной жизнью в свое удовольствие. Говоря о советской власти, давшей ему высшее образование, и о своей жене, он пересыпал речь завзятой матерщиной. Все это было очень неприятно, мы вели с ним крупные разговоры, но на него ничего не действовало.

   Числа 18 октября к дому подъехала огромная немецкая грузовая машина и выбрала для отправления на запад 25 командиров. Большинство командиров ехали очень охотно, так как говорили, что на западе для военнопленных хорошие помещения и питание. После этой отправки старший командирского помещения составил списки очередности отправки. Командирам было очень скучно-абсолютно никакой работы, теснота, плохое питание, вечные ссоры между собой. Когда Белянин захотел записаться в эти списки, то ему не отказали, но по приезде второй машины его просто не взяли на том основании, что он не командир, а врач.

   Внезапно немецкие санитары перестали рассказывать о Москве. И лица их помрачнели. Отсюда я с радостью вывел заключение, что дела немцев под Москвой ухудшились. Появилась какая-то надежа на изгнание проклятых насильников из земель нашей Родины.

  25 октября ко мне подошел Левыкин и сказал, чтобы я готовился к этапу вместе с партией военнопленных. Это было для меня неожиданно. Я хотел остаться ближе к фронту, я считал, что чем я буду дальше на западе, тем труднее мне будет бежать. Несмотря на мою просьбу оставить меня, Левыкин был неумолим и сказал, что ему приказано дать фамилии пяти врачей для этапа, и он внес мою фамилию в список. Со мной были направлены врачи: Белянин с двумя его однолетками и бывший див.врач Рябой (погиб в концлагере в №126), сносно объяснявшийся по-немецки (как почти все попавшие в плен евреи,). Узнав, что я ухожу, ко мне подошел Прозоров и просил взять его также, так как без меня ему будет очень тяжело, и он опасается, что могут его совсем изгнать из санчасти ввиду отрицательного е нему отношения Левыкина и Молочников.

     Перед домом был выстроен большой этап тысячи в три человека. Здесь были не только вполне здоровые люди. В этап были направлены многие ослабленные, температурящие, легкораненые, даже имеющие ранения ног. Таково было распоряжение немецкого коменданта. Он говорил, что идти нужно не более 12 километров, и там бытовые условия будут значительно лучше. В надежде на это многие, собрав последние силы, становились в ряды. Прозорова с трудом удалось посетить вместе с врачами как помощника врача. Нам, врачам, выдали на дорогу по одной маленькой буханке хлеба на двоих. Другим хлеба не дали.

Александр Ланцов (справа)-1932 г.р., ур.д. Боровая, малолетний узник концлагеря